Виктор Пивоваров *
САПГИР
(из книги "СЕРЫЕ ТЕТРАДИ")

О ГЕНРИХЕ САПГИРЕ
(вместо предисловия)

Холин буддист.
Сапгир даос.
Талант, гурман, гуляка, хулиган,
любитель женщин и вина,
огонь и ветер, "буря мглою".
Пишет легко и весело, поскольку одарен безмерно.
Стих и стихия у него в крови.
Холин целен.
Сапгир раздвоен.
На пьяного и трезвого.
Пьяный - дыра, вихрь, бездна, Дионис и Сатир.
Туда в эти бездны уходят корни его поэзии. Трезвый - трудяга, ритм и мера, Аполлон, моральный человек без морализма. Легко, естественно не сделающий зла.
Отсюда, из его аполлонического дара, чистота, ясность и отточенность его формы.
Работать с ним легко, поскольку в свое деле он Моцарт.
В Детгизе был редактор, мы с ним дружили. Карл Арон. Доводил авторов бесконечными придирками до обмороков и истерик. "Карл у Клары украл кораллы" считал, что единственный человек, с которым "можно работать", - Сапгир.
Технических трудностей для него не существует. Абсолютный слух. Переделать? Пожалуйста. Еще? Могу и еще. Третий раз? Да хоть сотый.
Притом никогда не ухудшая, не теряя общей свежести и легкости.

Как в стихе, так и в жизни. Легко сорваться и лететь. Не помню случая, чтобы Генрих когда-либо отказался от приглашения куда угодно. Единственный, у кого ВСЕГДА ЕСТЬ ВРЕМЯ.
Казалось бы, гуляка.
Притом ужасно много написавший.
Просто, видимо, он в другом времени, где времени либо вообще нет, либо тьма. Дневников я не вел. Но была у меня толстая книга, куда я записывал "важное". Записей в ней не так много. "Важного" еще меньше. Среди записей несколько о Генрихе. Генрихе даосе, Генрихе пьянице. Почему записывал, не знаю. Может быть, из любви к поэзии. Может быть, потому, что сам другой. Может быть, из обостренного обоняния: отдавало мифом, а о мифе нужно петь.Певец из меня не знаю какой. Но я слышал гусляров и акынов с голосами тоненькими и слабыми. Значит, это не так важно.

Вот несколько моих работ, связанных с Генрихом.
Детские книги: "Леса-чудеса", "Про Фому и про Ерему", "Красный шар", "Карманный комарик", "Полосатые стихи".

Кроме того, Овсей Дриз в его переводах: "Зеленая карета", "Мальчик и дерево", "Хе-лемские мудрецы" (не вышла).
Трансмутационный мета-портрет Холина-Сапгира в цикле "Метампсихоз".
Портреты Холина и Сапгира в альбоме-выставке "Действующие лица".
Самиздатская книжечка "Утренняя философия".

Примечание.
В тексте "Встреча в Гаграх" есть оскорбительные слова в адрес Корнея Чуковского. Не следует их понимать буквально. Разумеется, мы Чуковского любили и уважали. Для меня самого детские воспоминания его абсолютно неповторимого голоса, он читал по радио с продолжением свою сказку "Тритутик", остаются драгоценнейшими. Я плохо знаю его критические труды, но то, что он совершил в русской детской поэзии, - настоящее чудо. Выпады против него в разговоре с Генрихом всего лишь бравада молодых волчат, кусающих старого матерого вожака.
Упоминание об Уитмене связано с тем, что я в это время работал над иллюстрациями к книге Чуковского "Мой Уитмен". С этими иллюстрациями я и приезжал в Переделкино, чтобы показать их Корнею Ивановичу.

НОВЫЙ ГОД

Конечно, какой же это Новый год без Ирининой мигрени. Без этого, кажется, не было ни единого праздника. Часов в 5 начался сильный приступ. Настроение было испорчено полностью. Да и вообще, наше участие в праздновании стояло под вопросом. Правда, я не терял надежды, что Ира как-то придет в себя, что в конце концов и произошло, но все пошло кувырком.
К Caпгиру я поехал сам с огромной сумкой яблок и вина. Новый год справляли в складчину, и на нас выпало вино и яблоки. Для начала мы выпили портвейну, а затем по рюмочке самогонки: проводили Старый 1967 год и сошлись на том, что год был не плохой.
Пока Кира одевалась, "чистила перышки", мы с Генрихом разговаривали. Он был в отличном расположении духа и очень доверительный. Недавно я дал ему почитать "Сказки и предания Северного края", собранные Карнауховой. Книга эта произвела на него, также как на меня, огромное впечатление. В ней были собраны изумительные, необычайно оригинальные и странные вещи. Особый наш восторг вызвала сказка, написанная у 12-летней девочки, "Две доманушки", каламбур "Про Ростовское озеро" и др. Генрих в это время работал над циклом Скоморошьих стихов для детей, и эта книга ему очень пригодилась.
Мы поговорили с ним об этих скачках, а потом разговор перекинулся на поэзию.
- Ты знаешь, Витя, мне кажется, что в изобразительном искусстве сейчас больше интересного -Кабаков, Соостер. Рабин и, вообще, многие дру-гие. А в поэзии столь же адекватно значительного-го очень мало. Кого я мог бы назвать из настоящих поэтов, современных поэтов? Ну вот ленинградские - здесь два человека. Конечно Брод-скин. Он, правда, работает в традиционных формах, но это для него не важно. И второй, это Горбовский. Ты его не знаешь. Очень хороший поэт, хота и официально печатающийся. Вообще, при разных обсуждениях очень много говорят о ЧЕМ стихи и очень мало о том КАК. Я считаю. что сейчас невозможно быть поэтом-традиционалистом. Даже Пастернак и Мандельштам -это поэты, пользующиеся традиционными формами, а уж после них идти по тем же тропам немыслимо. И вся наша официальная поэзия топчет эти хоженые дороги. А вот футуристы открыли нам совершенно новые возможности строя, словообразования и т.д. - Он снял с полки книжечку Крученыха и прочел великолепное стихотворение о пиршестве. - Здорово, а! А ведь это еще не Хлебников! Позже вечером, уже будучи довольно сильно пьяным, он снова вернулся к теме нашего разговора и провозгласил: - Традиционная форма влечет за собой традиционное содержание.
Добрались мы к Алене Басиловой уже без четверги двенадцать. Едва-едва успели проводить Старый год. Лихорадочно выпили водки. Не успели закусить, налили шампанского и столь же лихорадочно выпили за наступивший Новый год. Затем в таком же темпе была уничтожена вся закуска и выпито подчистую все вино. После этого все ошалели и не знали что делать, и часов до трех ночи была ужасающая скука. Все пары почему-то выясняли отношения, причем некоторые довольно громко. Кроме Сапгира и Иры присутствовали еще три поэта: Генрих Худяков, Игорь Холин с дамой, очень сексуальной (между прочим, у Холина отнюдь недурной вкус на женщин), и, наконец, сама хозяйка дома Алена Басилова. Была еще паша веселая Юля Анурова со своей очаровательной дочкой Катенькой. Пьяненькая, она обнимала ее и истошно кричала: "Чрево мое!"
В компании еще была, непонятно каким образом тут оказавшаяся, прелестная француженка Саша со своим молодым человеком, как выяснилось впоследствии, внучатым племянником Ленина.
Сапгир, по совершенно необъяснимой для нас причине, возненавидел эту несчастную Сашу и весь вечер и всю ночь ее страшно третировал. Бедная девушка была в шоке.

В довершение всего ее молодой человек делал вид, что ничего не происходит, и вообще не обращал на нее никакого внимания. Саша держалась стойко, но все-таки каким-то образом стало известно, что она ходила на улицу плакать.
А Генрих продолжал неистовствовать. Он что-то орал, падал, хватал стулья и изображал рога.
После того, как был съеден гусь с яблоками, все перешли в другую комнату. Часть гостей разошлась, часть в изнеможении расположилась на широкой тахте и дремала. Генрих улегся на пол на грязную медвежью шкуру. Рубаха у него вылезла из штанов, брюки и пиджак изрядно помялись, и весь он был облеплен клочьями медвежьей шерсти. Внезапно он снова набросился на Сашу: - Я хочу сказать вам, чтобы вы знали! Вы думаете, что Россия - это дерьмо, а Франция - это интеллектуалы. Так знайте же, что в России есть интеллектуалы, которые вам и не снились, сверхинтеллектуалы!!! - орал Генрих на весь дом.
Часа в 4-5 утра стали читать стихи.
Холин прочет два-три. Потом читал Генрих. Не знаю, заметил ли это еще кто-нибудь, кроме меня, но читал он исключительно для Саши. Саша сидела поджав губы, и время от времени се пробирал нервный озноб.

О ВОЙНЕ, БОГАТСТВЕ И ШАПКОКИДАТЕЛЬСТВЕ

Генрих несколько дней подряд пил, лицо опухшее, голос сел и приобрел несвойственные ему басовые интонации, Вообще-то он пил каждый день, ничего нового или неожиданного в этом не было, вес дело было толь-ко в интенсивности. Последние дни, видимо, пил сильно.
Незадолго до нашего с Ирой прихода Сап-гири вернулись от стариннейшего друга Генриха Оскара Рабина. Я 'заинтересовался, когда и как он познакомился с Оскаром. Генрих рассказал, что во время войны мама с ним эвакуировалась в город Александров, тот самый сто километров от Москвы город, который вошел в бытовой язык в выражении "загонят за сотый километр". Отец и братья были на фронте. В Александрове Генрих выдержать не мог, страшно скучал по Москве. Решил веругуть-ся. Шел 1943 год, было ему 11 лет. Мама дала ему на дорогу буханку хлеба, и он пешком пошел в Загорск. Шел, падал в снег, вставал и снова шел. От Загорска уже ходили электрички, но въезд в Москву был строго запрещен. Как-то ему все же удалось в Москву пробраться.
Сначала он жил у двоюродной сестры. Время было тяжелое, по сестра первое время кормила его. Потом перестала. В поисках еды он однажды залез в шкаф, где стояли припасы. На мешочках с крупой стояла бумажка -o "Не трогай, сволочь!". Он не тронул и ушел из этого дома. Уже тогда Генрих много читал и писал стихи. Как правило, первые, кто замечает такие вещи, это библиотекари. Так его представили руководителю литературного кружка при Доме пионеров Арсению Аль-вингу, первому его поэтическому учителю. На первом же занятии кружка внимание Генриха привлек юноша Лева Кропивницкий. Генрих подружился с ним, стал ходить к ним домой. Отец Левы Евгений Леонидович Кропивницкий стал его духовным наставником, воспитателем, учителем. Однажды у Кропивницких Генрих увидел Оскара Рабина, рисовавшего под руководством учителя. Они подружились и решили вместе жить. Вместе было легче. Студийцам Дома пионеров полагались карточки на хлеб. Чтобы не съесть весь паек сразу, Генрих ходил за хлебом утром, а Оскар вечером. Кроме того, Оскару удалось устроиться работать и он получал в столовой похлебку. Генрих приходил в эту столoвую, похлебка иногда оставалась, и ему давали тоже.
Ира спросила его, с каких лет он пишет стихи.
- С восьми лет. Я тогда писал рыцарские стихи. Как раз в это время какая-то полусумасшедшая старуха нагадала мне, что к 52 годам я буду очень знаменит, что жить буду очень долго, пока самому не надоест. Это, -добавил Генрих, - как бы предопределяет и характер ухода.
Разговор через какое-то время перекинулся на тему богатства. Генрих оживленно реагировал:
- Если бы мне предложили богатство, я бы ни за что не отказался. Так же как от бессмертия. Вот говорят, надоест, старость, лежать. Но разве лежать и просто смотреть плохо?! Это же прекрасно! Кира стала тут же развивать свое представление о богатстве. Богатство - это собственная яхта, кругосветное путешествие с массой друзей и каждый день новые разноцветные сапоги. Ира в ответ на это сказала, что она о богатстве не мечтает, поскольку душевное спокойствие за деньги не купишь. Я спросил Генриха, зачем ему, собственно, богатство.
- Как - зачем, - закричал Генрих, - мне нужно богатство, чтобы постичь Бога!!! Кто знает, может быть, мне для этого потребуется разделить материки! И вообще, богатство мне необходимо для того, чтобы не заниматься всякой ерундой для денег, чтобы жить так, как я хочу.
- В таком случае, ты говоришь не о богатстве, а об обыкновенном прожиточном минимуме. А для того, чтобы постичь Бога, и вообще никаких денег не надо.
- А ты, пожалуй, прав. Действительно, мне не нужно никакой одежды, никаких дворцов и замков. Я могу работать вот в этой комнате. Главное, чтобы в соседней комнате не было сволочей. Я это очень остро чувствую.

Уже за полночь, когда мы уходили, он вышел проводить нас. Мы попрощались. Генрих стал высоко в воздух подбрасывать свою меховую шапку и ловить ее. Ура! -кричал он, картавя. Ура! Шапка летела вверх, он широко расставлял руки, но шапка падала в сугроб. Он поднимал ее - и снова Ура! И снова шапка мимо.
Мы простились.

ДЕНЬ РОЖДЕНИЯ

20 ноября 1968 года. Генриху 40 лет.
Подарил ему пушкинское прижизненное издание "Евгения Онегина" в хорошем переплете и коробку гаванских сигар. Коробку всю разрисовал картинками в стиле поп-арт.
Народу не очень много. Холин побрился наголо. Цыферов бросил пить, сидит трезвый и улыбается и бороду. Кира очень нарядная, в черных кружевах, Фридынскии, Бахчанян.
Генрих сегодня очень красив. Он отпустил небольшие бачки, которые ему очень идут. Он читает стихотворение "20 ноября". Моя жизнь -праздник для всех - вот мысль этого стихотворения. Что касается лично меня, я готов с этим согласиться. Для меня его существование в нашем московском мире, его поэзия и даже его пьяные выходки праздник.
Принесли поросенка с хреном.
Прелестная девица с невинными ножками. Генрих, как кот, усиленно ее обхаживает. Накачиваемся водкой. Звонки по телефону. Поздравления. Немножко танцуют. В другой комнате уже целуются. Неистовая Юлька обнимает всех и целует мягкими губами.

Внезапно настроение Генриха меняется. - Что, что? Сапгир - Холин? Все! Это уже кончилось! Я сам по себе, он сам по себе, ты сам по себе!
Холин совершенно невозмутим. Он явно привык к пьяным выходкам друга и не придает им никакого значения. Он подсаживается к Ире, к которой испытывает неизменную симпатию, и начинает дурачиться. Кладет на бритую голову пирожок, а в рот засовывает поросячью голову.
Среди гостей два никому не известных человека. Видимо, привел кто-то из друзей. Чувствуют они себя здесь прекрасно. Один из них отбивает у Холина даму, другой открывает незаметно коробку с сигарами, ту самую, что я подарил Генриху, и сгребает пяток сигар к себе в карман. Генрих подходит к нам с Ирой. Он обнимает Иру, целует ее и говорит
: - Ребята, если бы вы знали, как я рад, что вы здесь. Давайте выпьем! Но все уже выпито. Гости слоняются по квартире. Через минуту Генрих обнимает какую-то девицу. Кто-то из гостей принес книжку "Эротическое искусство". Уже поздно. Надо ехать домой.

ВСТРЕЧА В ГАГРАХ

20 сентября мы с Ирой вылетели на юг. Володя Янкилевский посоветовал нам одно место, очень хвалил, мы туда и отправились.
Дыра жутчайшая. Грязная столовая, освещенная тусклой электрической лампочкой. Продают в разлив коньяк и вино. Нет даже чаю. По пыльным плиткам шоколада на витрине ползают огромные рыжие тараканы. Остановились у двух стариков-грузин. Огромный пустой гулкий дом. Гигантский фруктовый сад, в котором не хватает разве что райского древа. Плоды падают с деревьев и гниют на земле.
Хозяева попались на редкость скупые. Следят за каждым нашим шагом, как бы мы не сорвали персик какой-нибудь или яблочко. С погодой первые пять дней нам повезло. Было прекрасное теплое солнце, изумительно чистая вода. Мы сидели на пляже, ели черный виноград и придумывали постоянно поводы для изощрения остроумия. Единственно, что отравляло мне настроение, воспоминание о не сданной в издательство работе. На шестой день пришли ветры, небо заво-локло и пошли дожди. К довершению унылости в доме погас свет, и вечерами мы не могли даже читать. Меня охватила безумная злоба на это проклятое место, па тоскливые дожди, па одноглазого хозяина, па Ирины бессонницы, на несданную работу, и я за два дня от этой злобы сделал серию рисунков, довольно удачную, как кажется.
Наконец мое занудство одержало победу, и в один из самых дождливых дней мы уложили чемоданы и отправились на автобусе на вокзал.
Проезжаем несколько остановок, и вдруг за нашей спиной крик: "Ребята, куда же вы, я вас ищу!" Оборачиваемся, сквозь плотную автобусную толпу прорывается Сапгир! Невероятно! Оказывается, Генрих приехал к нам минут через пятнадцать после нашего отъезда и на каком-то самосвале догнал наш автобус. Мы, разумеется, меняем паши планы и решаем два-три дня провести вместе в Гаграх.
В тот же вечер мы сидим в "Гагрипше". в совершенно другом мире. Чистота, вино, мясо, красивые загорелые женщины танцуют! Боже, как хорошо! Генрих радуется не меньше нас, что смог доставить нам такое удовольствие. - Нет, ребята, отдыхать надо в цивилизованном месте.
Мы провожаем Иру, для нее из-за ее бессонницы мы сняли отдельную комнату. Уже лежа в постели. Генрих читает мне вслух Упанишады. Какая близкая нам поэзия! У Генриха с собой только две книги. Вторая - Тютчев.

Следующее утро.
Дождь кончился. Базар совсем рядом. Изобилие! Покупаем огромные, с голову ребенка, помидоры, зелень, аджику, виноград. Идем к себе и пьем чай. Бутерброды с брынзой и аджикой, мед. Прекрасно!
Генрих немного нездоров, но вотличном расположении. Вечером после ужина мы гуляем втроем. Говорим о роэзии, о друзьях, о книгах, обо всем. Много смеемся. Я рассказываю Генриху историю о том, как я был у Чуковского и как старик ужасно ни меня обиделся за то, что я предпочел его сонеты советам какого-то своего "великого" друга Сапгира.
- Простите, - сказал Корней, - этот ваш Сапгир, он что, переводил Уитмена или хо-тя бы знает его поэзию 50 лет.
Чуковский заявил, что не знает ни Сапгира, ни Дриза. Я стал его ужасно журить, как же так, он не интересуется тем, что сейчас про-исходит в детской поэзии, ведь это страшно интересно.
- Дорогой мой, мне не так много осталось. Я сейчас пишу предисловие к Чехову, вос-поминания о Бунине. Мне некогда читать вес остальное.
Мы, "резвяся и играя", единодушно прихо-дим к выводу, что Чуковский жадина, лгун и вообще ничем, кроме удивительной спо-собности всех пережить, не примечателен. - Вот недавно умер Крученых, - говорит Генрих, - так он действительно был явлением и настоящим поэтом.

ХОЛИН
<отрывок>

Холин и Сапгир. Их имена стоят рядом в их стихах. Они рядом в Московском мифе. Во многом, если не целиком, благодаря Холину. Когда Сапгир здорово пил, он по пьянке мог, конечно, наговорить что угодно даже лучшему другу. Холин оставался невозмутим, его это совершенно не задевало. Точно так же как не задевали успехи Генриха у читателей, его материальное благополучие и множество изданных книг. Как существо высшее, он никому никогда не завидовал. Чужого никогда не хотел.
Их дружба выдержала более 50 лет.

"Высшие онтологические монады Холина - Сатира есть нетленные, не подверженные распаду мета-колонны. Они находятся вне трансмутаций и представляют собой чистые зеркала, в которых отражаются облака и водопады" (Из цикла "Ме-тампсихоз", 1992).

* Виктор Пивоваров (род. 1937г.) - известный московский художник. С 1982 г. живет в Праге.