Генрих Сапгир

Борис Колымагин
БЛАГОСЛОВЕНИЕ И ЖИЗНЬ НАВЕКИ

Об одной религиозной интуиции Генриха Сапгира

На последнем, сентябрьском, вечере Генриха Сапгира 1 октября1999 года в Георгиевском клубе яблоку негде было упасть: стояли в проходах, жались у подоконника, а сам выступающий, кажется, пытался посадить в свое кресло кого-то из слушателей. Атмосфера была самая раскрепощенная, настраивающая на общение, на заинтересованное вхождение в текст. Автор, бросая стихотворные реплики, вступал в диалог со всеми и с каждым в отдельности. При этом аудитория не ограничивалась только пришедшими. Казалось, что незримо здесь присутствуют и умершие друзья поэта, те, кого уже проводили путем всея земли. Особенно явно это обнаружилось, когда Генрих обратился в одном из стихотворений к преставившемуся полгода назад И . Холину: "Игорь, ты меня слышишь! " Это не была просто игра. И многие это почувствовали. За ней стояла ускользающая, трудноуловимая реальность. Именно реальность.

О Сапгире нельзя говорить как о мистике, тайнозрителе, которому открываются новая земля и новое небо. Но в его полнозвучных строчках брезжут интуиции единства самых разных людей, утверждается их метафизическая близость. Сапгир, может быть, больше чем кто-либо из поэтов его поколения, понимал онтологическую связь с теми, с кем шел по одной дороге жизни. Видимо, поэтому он был снисходителен к друзьям-поэтам и мог включить в составляемые им сборники не очень сильные тексты. Для него куда важнее отдельных удач и поражений был поэтический путь. У которого, как известно, есть свое направление и длина. И ширина: ближе к обочине тексты фифти-фифти, зато в центре - на все сто. И высота - как ее ни называй: внутренним озарением, магической силой слова или знанием человеческого сердца. Конечно, всё это метафоры. Возможно, правильнее было бы истолковать высоту пути как любовь. Причем не декларируемую в лоб, а незримо живущую в тексте. Она наполняет любителя поэзии радостью, даже если он читает о вещах печальных, даже если он вслед за автором блуждает в лабиринтах подсознания и дебрях сознания или подбрасывает вместе с ним, как волейбольный мяч, классические формы и мифологические сюжеты, безнадежно кружится в вихре образов. Без этого щекочущего, бодрящего ветерка любви стих ползет по дороге, как старая кляча.

Сапгировские стихи летят. В них много свежего воздуха. Они позволяют дышать полной грудью. И, что тоже важно, часто прочитываются как стихи-в-общении. Читатель становится участником поэтической игры, сам сталкивает разные языковые и культурные пласты, вместе с автором ставит плюсы и минусы в графе " текущие события" . Такого рода тексты имеют определенную религиозную коннотацию. Они словно иллюстрируют высказывание У . Стивенса: "В век безверия дело поэта обеспечить нас тем, что давала вера ". Поэтическая интуиция Сапгира позволяет почувствовать, пусть далеко и не в полной мере, жизнь церкви, которая не в бревнах, а в ребрах.

Очень показательно в этом смысле стихотворение "Псалом 132 ". Сам текст псалма многие толкователи интерпретируют как откровение о ветхозаветной Церкви: "Как хорошо и как приятно жить братьям вместе! Это - как драгоценный елей на голове, стекающий на бороду, бороду Ааронову, стекающий на края одежды его. Как роса Ермонская, сходящая на горы Сионские, ибо там заповедал Господь благословение и жизнь на веки ". В контексте этих рассуждений важно заметить, что псалмы не воспринимались как лирические переживания отдельной личности. Они не были адресованы конкретному потребителю прекрасного (а именно с индивидуалистических позиций сегодня нередко оценивают новые переводы). Псалмы пелись в собрании, всей общиной. Это было совместное проживание текста, молитва одними устами и одним сердцем.

Сапгировские экзерсисы в этом смысле достаточно традиционны. Они действительно выражают некое совместное переживание, чувства братьев-интеллигентов. Хотя эти братья-интеллигенты уже находятся на достаточном отдалении друг от друга (и поэтому им мучительно трудно сказать: "Как хорошо и приятно жить с братьями вместе "). Их переживания не дотягивают до " Я - Ты " связи и ограничиваются общением по касательной. Не лишенном, впрочем, своей прелести:

Обратившись к Псалтири во вполне атеистическое, пропитанное духом комиссаров в пыльных шлемах время , Сапгир недвусмысленно заявил о важности для судьбы культуры религиозной традиции . Не юродствуя, не издеваясь в духе господствующего дискурса над библейскими персонажами, он ввел псалмодические распевы через эти "А - О - А - О - А - О - И" и " О нори-нора руоло! " в современный речевой стих. Актуализируя библейские истины, он приблизил древние писания к современности, например, прочитал псалом 57 в контексте травли Пастернака:

Сапгир воспринял и пропустил через себя многие сюжеты и мотивы псалмопевца. При этом, как царь Давид, он остался в жестких рамках монотеизма Торы. Ветхозаветная Церковь, как мы знаем, возводила добро и зло к Богу. Проблемы безвинных страданий Иова, конечно, волновали избранный народ. Но не будем забывать, что книга Иова - это поздняя книга. Со всей остротой вопрос о трагической судьбе любви в этом мире встал лишь на рубеже новой эры, и для ветхозаветного сознания Крест и Голгофа так и остались соблазном. Когда поэт в псалме 148 пишет: "Он повелел - и сотворилось/ злодобро и доброзлом/ завязаны узлом/ Да здравствует Твоя жестокомилость! " - то отнюдь не кощунствует (хотя идет по какой-то очень шаткой грани), а интерпретирует ветхозаветные тексты. Другая не менее шаткая граница возникает при соединении псалмодических распевов с конкретизмом и поп-артом:

Если мы вернемся к сравнению жизни поэта с дорогой, то ее ширина в разные годы колебалась. Ее мистическая составляющая, высота, тоже менялась от стихотворения к стихотворению. Само же направление пути оставалось неизменным: Сапгир на протяжении многих лет собирал вокруг себя самых разных литераторов, находил самые неожиданные поля взаимодействия и диалога. И сегодня его стихи способствуют созданию атмосферы тепла и открытости. Для поэтов, привыкших встречать друг друга надменной улыбкой, это явный признак святости.