ВЕЛИКИЙ ГЕНРИХ (1928-1999)
Сборник памяти Генриха Вениаминовича Сапгира

Два поэта умерли в один год - Игорь Холин и Генрих Сапгир. Холин родился раньше и умер чуть раньше, но оба они жили в общую для них эпоху совка, оба входили в костяк для нас уже почти легендарного сообщества Лианозовцев, оба (вкупе с Уфляндом, Ереминым и другими) в известной подвальной статье были названы "бездельниками", "карабкающимися на Парнас". Как это ни странно, но с последней формулировкой, пожалуй, надо согласиться. Они действительно "карабкались" на свой Парнас, а не всходили на него под победные фанфары советского гимна в дружном строю десятитысячной армии советских писателей. Подобно Сизифу из известного эссе Камю, эти "бездельники" продирались сквозь окружавший их абсурд существования, которое завтра должно было стать "лучше", чем вчера. Они жили в окружении этого абсурда, исследовали этот абсурд и описывали его в своих стихах. А когда этот ставший уже привычным совковый абсурд вроде бы закончился, то начался новый, и они стали исследовать его. Потому что суть поэзии Сапгира и Холина - в исследовании феномена абсурда, в который заключено человеческое существование.

В этом смысле их поэзия безусловно онтологична. Феномен абсурда относительно бытия и существования - таков ее парадоксальный объект. Иными словами, исследуется разъятость жизни, ее расчлененность. И парадоксы, которые породил совок, вряд ли особенно выделяются из того общего парадокса, который породил наш ХХ век, - парадокса, внутри которого вмешательство человека (точнее, создаваемой им "второй природы") в структуру жизни, в естественные для нее природные, органические связи привело к катастрофическим последствиям прежде всего для самого же человека. Абсурд, возникающий в сознании человека при столкновении с высокой трагедией смерти (Сизиф у Камю), почти неразличимо слился с абсурдом, возникающим при столкновении с мелкотравчатостью человеческих страстей и страстишек, человеческой глупостью и бессмысленностью существования. Сапгир замечательно показал это в стихотворении "Радиобред" (из цикла "Голоса (гротески)", 1958-62гг):

Лежа, стонет.
Никого нет.
Лишь на стенке черный рупор,
В нем гремит народный хор.
Дотянулся, дернул шнур!
Вилка тут розетка там.
Не верит своим
Ушам:
Шум,
Треск,
Лязг металла.
Радио забормотало:
"Последние известия.
Экстренное сообщение!
…На месте
Преступления.
…Большинством голосов.
…Градусов
Мороза.
…Угроза
Атомного нападения.
Эпидемия…
Война…
Норма перевыполнена!"…

Серьезно больной, может быть, даже умирающий, человек не в состоянии сосредоточится на себе, на своих мыслях - даже перед лицом смерти, даже выдернув радиошнур, поскольку радио уже не на стене, оно у него в голове, забитой вдалбливаемым десятилетиями пропагандистским бредом. Это стихотворение содержит травестирующую трансформацию сакральных кодов: отпевание - "народный хор", ангел - "доктор", исповедь - "проверить гайки". Завершающий аккорд этого абсурдного карнавала, который разворачивается в умирающем сознании: "Лунная соната. // Исполняется на балалайке".

Абсурд связан со смещением органических пластов жизни, как земной, так и более высокой. Любовь и ненависть, жизнь и смерть приобретают уже не столько героический, сколько травестийный характер. Места героев на поэтической сцене занимают трикстеры:

Познакомились у "Таганского" метро,
Ночевал у нее дома.

Он - бухгалтер похоронного бюро,

Она - медсестра из родильного дома.

Как Сапгир, так и Холин в своих текстах нарочито избегают внешней, наглядной связности - какая же связность в условиях абсурда? Мелькают в этих текстах всевозможные факты, фактики, картинки, эпизоды, фрагменты и фрагментики. В обратной временной перспективе они воспринимаются как кадры постсоветской документальной чернухи, и только иногда спохватываешься и вспоминаешь, что все наоборот: сценарий к этим фильмам был написан еще в 50-х - Холиным и Сапгиром. Хотя на самом деле в данном случае речь идет о сценариях не только из прошлого и настоящего, а, возможно, и из будущего:

Сегодня суббота,
Сегодня зарплата,
Сегодня напьются
В бараках ребята.

Сегодня суббота,
Сегодня, однако,
Ребята не пьют,
Не галдят у барака.

Ребята торчат
У ворот комбината:
Сегодня опять
Задержали зарплату.

Тексты Холина обладают феноменальной особенностью - чем больше их читаешь, тем непонятней они становятся. Это особая непонятность, связанная с подчеркнутой лапидарностью его текстов, описывающих факт ничтожения человека, личности. Момент ужаса, бывший в начале этого ничтожения, ускользает от взгляда читателя, в результате чего происходит короткое замыкание смысла. В холинских текстах как бы подводится итог человеческому ничтожению: в начале было что-то, а теперь - ничто. И это абсурдный конец того, что было когда-то чем-то. В этом эсхатологичность поэзии Холина, задающей риторический вопрос: "работала в мужском туалете…// Для чего жила на свете?" Все трагедии мира отступают на задний план после таких строк:

На днях у Сокола
Дочь
Мать укокала.
Причина скандала -
Дележ вещей.
Теперь это стало
В порядке вещей.   

Таков абсурдный, ставший "порядок вещей" у Холина.
У Сапгира тоже проскальзывают эсхатологические нотки, но в его текстах они тонут в космогоничности, в бесконечном потоке метаморфоз, способных пересилить даже смерть: "не помрешь - не проживешь" (стих. "Воплощения" из цикла "Голоса (гротески)"). Это рождает и нескончаемое разнообразие его поэтик. Более многоликого в этом смысле поэта в России, пожалуй, еще и не было. До последних дней своей жизни он изобретал новые формы - такое впечатление, что в каждой из них он заново рождался как поэт. В перевоплощениях внутри его текстов участвовали и он сам, и его персонажи, и язык, и конструкция строки, и содержание и форма слова:

вот бы род     на друг    план
я уже    дился на    гой    нете

вот бы им    ин    кар
я уже мею ную    рму

если бы взир    ин    глаз
я уже    раю    ными    зами

на лю    на жу    на не    на се
на    дей на    ков на    бо на    бя   

Сам по себе мир у Сапгира не абсурден, а органичен. Абсурден человек и то, что он привносит в мир - космогония плюс антропогония равно полный абсурд. Но и здесь тоже не все так просто. В цикле "Сонеты на рубашках" в двух первых сонетах проводится разделение на "Тело" и "Дух" и абсурд явно связывается с телом, телесностью:

Я многим тесно… А иным просторно…
Но вчуже видеть даже смехотворно
Как это решето спит! любит! ест!

Дух космогоничен, тело эсхатологично, "смехотворно", но не абсурдно само по себе. Абсурд, по Сапгиру, возникает тогда, когда "вторая природа" через виртуально-телесные превращения в пространстве масс-медиальных идеологий задевает и искажает сознание, искажает ощущение Высшего в человеке:

на экране вспоминал старик - палач

вспоминал и мучился старик - жертва
рассуждал благообразный комментатор
на голой земле валялись клубки ржавой проволоки
ржавый старик - палач вспоминал как докладывал
благообразный старик - жертва мучился на голой земле
рассуждал комментатор о голой земле
клубки ржавой проволоки вспоминали на голой земле
голая земля мучилась на голой земле…

И, напротив, при выходе сознания из искажающего его телесного пространства, при переходе к неискаженному духовному, к мистическому Высшему абсурд бесследно исчезает:

я не мух
я халиф
мир и дух
восхвалив
в свете лу
полечу
по лучу
на восток
в Шамбалу -
в том саду
мой цветок
я найду -

но еще
я подум
стат ли мне
челове

Может быть именно поэтому в этом цикле Сапгир не дописывает концы слов, как бы отказываясь от придания им завершенности и значит - ограниченности. Телесная незавершенность есть условие несведения духа к абсурду телесности, есть возможность несведения жизни к абсурду, обретения ею нового измерения, использование "податливости" мира:

мир податлив любящим пальцам
лишь бы не причинить боли
ненароком
в этом новом для нас измерении
кто владеет даром любви
может мир сложить
носовым платком
чтобы в складках
дышали звезды

Если исходить из его ощущения истоков абсурда в мире, то Холин, думается, близок к аполлонической позиции. Неразумность, сбой в упорядоченности структур (воспринимаемый, впрочем, поэтом как неизбежный), вызывающие цепную реакцию беспорядка, и есть причина абсурдности мира, ведущего к эсхатологическому настроению, к ощущению ничто, небытия:

Жил за городом,
На даче.
Покупал билет.
Кассирша не дала сдачи.
Ругался на весь вокзал.
На последнюю электричку
Опоздал.
В гостинице
Без паспорта
Не пустили в номер…
Ночевал на улице.
Простудился и помер.

Сапгир, который иногда удивленно, иногда с усмешкой, а иногда даже с некоторым восторгом изумления от неисповедимости происходящего, но постоянно впитывает в себя бесконечную круговерть органически-телесных метаморфоз, более близок к дионисийству. В мире он воспринимает, скорее, не абсурд, а некую тайну, связанную с чем-то Высшим, с Богом ( см., например, стихотворение "Горы" из цикла "Развитие метода": "Нас всегда находил Бог."). В принципе, его не слишком беспокоит тот факт, что в круговорот природных метаморфоз вмешивается "вторая природа", техника - это тоже, в конце концов, телесность, только преобразованная человеком:

Летит одуванчиков пух…
В лопухах
Возник
Козел:
- Бе!
За рога притянула к себе.
Щекотанье меха - брюха…
Задыхается от смеха,
Зарычала глухо
В упоении греха…
Мясисты
Листья
Лопуха…
Под дерном застонали кости
От зависти
И злости.
Рычат моторы.
Экскаваторы
Землю грызут.
Отдается сразу
Всем она!
В воздухе летают семена…   

В этом стихотворении дионисийская оргия, символизируемая соитием "женщины" и "козла" (сатира) гротескно преобразуется в соитие земли и техники, соитие "первой" и "второй" природы: "Репейник ей вцепился в провода".

Как уже было сказано, у Сапгира абсурд начинается тогда, когда "вторая природа" (как телесная, так и духовная: идеи, пропаганда, масскульт, масс-медиа) задевает и искажает сознание, духовную природу человека, искажает или разрывает его связь с мистическим Высшим. В этом случае и у Сапгира появляется "холинская" эсхатологичность, рожденная абсурдом небытия:

Над могилой произносят речь:
- Имущество надо беречь.
Пусть каждый житель
Приобретет огнетушитель…
Все громче карканье ворон.

Интересно, что в одном из ранних циклов Сапгира - "Голоса (гротески)" - есть стихотворение "Два поэта", в котором фигурируют "Сапгир" и "Холин", наблюдающие разворачивающуюся вокруг них сюрреалистски-абсурдную картину мира, пытаясь обнаружить корни этого абсурда (для Холина это "обман зрения", бессмыслица, ничто, а для Сапгира - "правила морали", вырубаемые топором на "пергаменте из человечьей кожи", иными словами, извращение духовной природы человека, насилие над ней). Эсхатологический мотив вносит раздающийся над всем этим хохот филина, мифологического символа ночи, смерти, небытия, конца мира:

На дороге
Волочится воловья шкура.
В овраге
Лежит ободранная туша,
Ноги кверху задраны,
На осине голова.
Глазеет бритая сова.
К реке идут Сапгир и Холин.
Смеется филин
Над простофилями.
Овечья шкура удаляется,
Под ней лопатки
Выделяются,
Четыре палки
Передвигаются.
Поэт Холин заявил:
"У меня возникло подозрение,
Что это - обман зрения".
Но по мнению Сапгира,
Эта шкура
Не собачья,
Это человечья
Кожа, из которой шьют перчатки,
На пятки ставят заплатки,
Вьют спирали
На электроплитки;
Пергамент, на котором
Вырубают правила морали
Топором!………..
А корову все же ободрали,
Несмотря на прописи морали.
Хохочет Холин,
Хохочет филин,
Хохочет эхо,
Бычья шкура лопается от смеха.
И в лесу становится тихо.