Генрих Сапгир

Анна Альчук
ВООБРАЖАЕМОЕ И РЕАЛЬНОЕ
В "СЛОИСТИКЕ" ГЕНРИХА САПГИРА

     Последние два года жизни Генриха Сапгира мы часто с ним говорили о поэзии. Сейчас у меня создается впечатление, что он был последним человеком, кого эта тема искренне волновала. Вне зависимости от имен и статусов, общепринятых штампов и представлений с ним можно было обсуждать тот или иной текст, то или иное предложение, слово, наконец. Интересовало все: структура стиха, его интонационное и фонетическое звучание, сочетание в нем явного и скрытого смысла. Опыт такого интенсивного поэтического общения у меня был много лет назад только с Глебом Цвелем.
     И сейчас хотелось бы написать о том, что более всего восхищало меня в Генрихе Сапгире: не о его необыкновенной креативности (все знают, что он писал вплоть до своего последнего дня), не о мастерском владении формой и не о той легкости, с которой он менял интонации, ритмы, стилистику и даже жанры своего письма. Меня удивляло и восхищало в нем то, что было, по всей видимости, причиной всех вышеперечисленных свойств: присущая ему способность легко, без видимого напряжения и пафоса раздвигать стены и выходить за пределы того тесного пространства, которое принято называть "реальностью". В наших беседах он часто возвращался к теме непроизвольности акта письма. Говорил он об этом просто, например: "Я чувствую, что мы не одни" - или "Я ощущаю связь…" - и многозначительно указывал вверх. Такое можно услышать и от других, но случай Сапгира был особым. В своих последних стихах и прозаических произведениях он создавал контекст, в котором невыразимое и невербальное обретало словесное выражение. Его герои постоянно ставятся в ситуацию размытости границ между реальным и воображаемым. И если импульсом перехода из одной реальности в другую для героя повести "Сингапур" было созерцание хрустальной пробки от графина, а для дяди Володи из одноименной повести - алкоголь, то автобиографический герой "Бабьего лета" и вовсе не верит в существование границы между мирами. Для него персонажи его воспоминаний, например умершие много лет назад друзья, более реальны, чем люди, живущие рядом. В этих текстах автор выступает адептом придуманной им науки "слоистики". "Есть наука - славистика, и есть наука "слоистика"… Славистика занимается русским языком и языками других славянских народов. Слоистика исследует совсем иные структуры, всегда - неоднородные, и определяет их состав и расположение частей….Иначе говоря, материальное переслоено воображаемым и - наоборот. Можно сказать, это есть, потому что это можно пощупать. Но нельзя сказать, этого нет, потому что этого нельзя пощупать. Спектральный анализ показывает, что есть оба предмета и строение их одинаково. Просто в одном случае колбаса положена на хлеб, а в другом хлеб положен на колбасу. Но есть и третий случай, вы все любите хот-доги, где горячая сосиска внутри булки. Теперь представим, что булка - это воображение, а сосиска - реальность. Значит, в нашем случае получается, что в тесте воображения прячется то, что можно с удовольствием укусить - реальность" ("Дядя Володя" из книги: Армагеддон. М.: Изд-во Элинина, 1999. С. 150-151; все прозаические цитаты из этой книги).
     По сути дела, и у реального, и у воображаемого в литературе один и тот же инструмент познания: это язык, и Сапгир находит для того и другого одинаково фактурные и емкие метафоры. Его задача - уравнять в правах эти неоднородные миры. Более того, он наделяет ценностью пустоту. В замечательном рассказе "Пустоты" он исследует разные уровни пустотности: эмоциональной, возникающей после исчезновения близкого человека, пространственной, например оставшейся во рту после вырванного зуба. Он наделяет пустоту антропоморфными качествами, когда рассказывает о просвете между влюбленной парой как об отдельном персонаже. "Пустота живет по своим законам и не менее разнообразна. В каком-то смысле пустота даже более перспективна, чем наш материальный мир…" ("Пустоты". С. 275). Говоря о пренебрежительном отношении к пустоте в нашей культуре, он становится моралистичен: "Но это же просто удивительно, до чего жадная сущность человеческая! Как она поглощает! Это ребенок, за которым нет пригляда, кушает всякую дрянь - зеленые дички с земли, незрелые сливы. Говорят, крепче будет. А потом все удивляются, откуда у нашей Машеньки понос и дизентерия. А оттуда у вашей Машеньки - интеллигенции - понос и дизентерия, что всякую дрянь под видом просвещения и патриотизма кушала". И далее - редкий случай в сапгировских текстах - исполненное искренним пафосом высказывание: "Нет, нет, тысячу раз нет. Пусть буду пуст. Да не войдет в меня ничего неподобающего. Не для этого же слеплен, и придана мне божественная форма на вечно крутящемся гончарном кругу" ("Пустоты". С. 275). Или: "Пустоту не комментирую. Пустота так наполнена, что сама комментарий к себе" ("Бабье лето"С. 253). Перед нами не что иное, как утверждение буддистских и даже дзенских идеалов пустотности и целостности мира. В текстах поэта снимается дихотомия между высоким и низким, малым и большим, близким и далеким и смерть упраздняется в той мере, в какой иллюзорной предстает жизнь. Жизнь как сон - один из основных мотивов поздней прозы Сапгира. "И недаром все мы отдаленно чувствуем, смерть - пробуждение. И болезни нас томят, и кошмары, и одурманиваем мы себя алкоголем, табаком, морфием, элениумом, кокаином, потому что та тайная реальность и кажущаяся сонной реальность нашей повседневности зовут нас к пробуждению" ("Бабье лето". С. 238).
     Интересно, что все мотивы позднего творчества Сапгира присутствовали у него изначально. Может быть, они не были столь очевидны, заслонялись поп-артистскими, соц-артистскими и сатирическими элементами его творчества… Тем не менее, достаточно перечитать такие стихи, как "Смерть дезертира" или "Март", относящиеся к периоду 1958-1962 годов, чтобы найти излюбленный поэтом мотив "слоистости" реальности и жизни сознания вне тела. Уже в стихотворении "Сущность" 1963 года из цикла "Молчание" выражено кредо поэта:

В последнее время стала популярной литература, которую условно можно назвать "галлюциногенной". Ее основной мессидж - это условность и иллюзорность любых проявлений "реальности", что вполне объяснимо в контексте возросшей роли масс-медиа, компьютеризации сознания и распространения галлюциногенов в молодежной среде. Сегодня этот тип литературы в России ассоциируется с именем Виктора Пелевина. А роман Павла Пепперштейна и Сергея Ануфриева "Мифогенная любовь каст" можно назвать одним из самых рафинированных текстов такого рода, ведущих свое происхождение от "Искусственного рая" Шарля Бодлера, "Исповеди англичанина, употребляющего опиум" Де Квинси, "Дверей восприятия" Олдоса Хаксли и некоторых других произведений.
Поздние произведения Сапгира свидетельствуют о его несомненной близости этой традиции. Как мы выяснили, проблема иллюзорности и пустотности существования возникает у него еще в 60-е годы. Существует ли в данном случае преемственность? В случае Пелевина - вряд ли. Что же касается Пепперштейна, влияние вполне возможно, ведь его отец, художник Виктор Пивоваров, был соавтором детских книг Генриха Сапгира. Впрочем, все это не столь важно. Скорее значимо то, что подобные идеи витали в воздухе русской культуры уже давно, и Генрих Сапгир оказался одним из первых, кто сознательно артикулировал эту проблематику.