 |
|||||||
 |
|||||||
|
 |
|||||||||
|
|||||||||
|
АППЛИКАЦИИ 1999
Все мне кажется, где-то близко он разговаривает. Там в проулке за кустом жасмина. Еще солнце невысоко, а вышел он с первыми лучами, предположим, от Раменского. Утром скорей всего милиция не обратила особого внимания на тихую толпу бородатых не то цыган, не то арабов в длинных серых одеждах. Милиционер Сергей, возвращаясь с дежурства, вообще смотрел сквозь разговаривающих - на сельский магазин и думал о бутылке. Видимо, деревенское крылечко и желтая старая вывеска СЕЛЬМАГ№117 казалась ему более реальной, чем эта достойно идущая по сосновой аллее кучка неместных и не пьяниц. Зато вечные малаховские евреи, неважно живые или умершие, еще живущие здесь или давно уехавшие в Америку, полагаю, встречали их с радостью и настойчиво приглашали в дом. Учитель обычно принимал приглашения, приветливо улыбаясь. Заглядывал, говорят, на дачу моих соседей. Там еще две сестры, для которых в юности я ломал охапками чужую сирень, ( а может быть для их бабушек ) все равно - Марфа и Мария. Голос был доверительней и мягче, чем у отца или Лазаря, и ложился прямо в сердце. Мария слушала Его и, робея увидеть слишком светлое и спокойное лицо, смотрела вниз на ноги Учителя в тазу. Там оно тоже смутно отражалось в воде, когда Он наклонялся, и было как-то понятнее и ближе. Мужские запыленные высокие золотистые ноги. У Отца более грубые и толстые, поросшие черным волосом. У Лазаря, тоньше, но темнее и длиннее, целомудренные, юношеские. У дяди Аарона более мускулистые и сильные, свирепые, она бы сказала. Марии всегда было немного стыдно смотреть на него, когда он приезжал откуда-то издалека. И появлялся в воротах, широко расставив ноги, лохматый с посохом в руке. У меня, когда я был молод, были крепкие ноги и долго могли бежать. Никаких особенных рекордов я не ставил, даже когда подростком брал в во дворе школы стометровку. Я всегда с некоторой гордостью созерцал свои ноги - на пляже. И сейчас они почти не изменились. Просто одна нога теперь стала как деревянная и плохо подчиняется приказам спинного мозга или кто там ими командует. Учитель, вероятно, мог бы меня исцелить сразу. Но я не знаю, где он ходит со своими Учениками. Если он сейчас у соседей, попробую заглянуть хотя бы мысленно. Низкое солнце сквозь щель при полу - откинутом пологе косо било в медный таз, который звучал почти слышно. Далее на медном дне очень ясно - небольшие ступни, не изуродованные римской обувью. Учитель и теперь пришел издалека, Он привык ходить босой, подошвы загрубели, потрескались, но мозолей не было. Суставы пальцев слегка покраснели. С видимым удовольствием Учитель пошевеливал ими в теплой воде. Длинные волосы девушки почти касались лодыжек. Вдруг, уступая внезапному порыву, Мария отстранила жесткое холстинное полотенце, которое протягивала сестра Марфа. Она взяла и оттерла сухощавую ногу гостя своими тяжелыми, темными без блеска волосами быстро и насухо - сначала правую, потом левую. Учитель благодарно опустил на ее голову свое благословение - руки. Мария порывисто схватила и поцеловала широкие кисти. Он не отнимал своих ладоней от ее губ. "Руки у Него тоже маленькие, не жесткие мозолистые, как у крестьянина или раба - и не мягкие ладони ребэ. Сухие, крепкие, горячие - и пахнут полынью. Небольшие затвердения между указательным и большим пальцами, видимо, от молотка и рубанка". У моего среднего брата Михаила тоже были небольшие руки, поросшие рыжим волосом. Он был боксером - мой брат. И одним ударом мог свалить любого грузчика. Помню его коричневые кожаные перчатки, висящие на шнурках на шишечке этажерки. Из этой этажерки книги просто вываливались - все по шахматам. Они принадлежали старшему брату Изе - Израилю. И руки у него были красивые, как у женщины. Теперь братьям моим даны новые руки и новое тело, сверкающее как из серебра. Интересно, даны ли им новые половые органы? Они же не собираются продолжаться, рождая себе подобных младенцев. Наверно вроде краника у самовара, чтобы чай наливать в раю - для красоты Между ног, отметила Мария, туго наложенная и аккуратно завязанная темная повязка. У него все было, как у мужчины. Но почему-то не вызывало тайного любопытства. Стыдно было - смотреть ему в лицо: такое обнаженное, такой голый откровенный взгляд! У людей такого не бывает. Марфа между тем несколько раз подходила к ним, будто за делом, молча стояла, не глядя на него, и отходила. Я тоже несколько раз подходил, стоял и наблюдал их обоих, сомневаясь в себе. Попросить Его об исцелении я не осмеливался, ведь Он знал все, а я ничего.. Мой - знакомый, благообразный, интеллигентного вида священник церкви Косьмы и Демьяна, отец Андрей - молодая вьющаяся борода - тоже подходил и слушал, но виден был неясно и временами пропадал совсем. Стояла в стороне - в глубине жилища и Нина Михайловна, старушка сухая, как дерево, химик и неверующая, так что вряд ли она понимала, что слушает Его. Несмотря на то, что недавно умерла и была кремирована в плоском сером крематории на Николо - Архангельском кладбище. Нового тела, видимо, так и не дали, но спасибо, хотя бы старое в каптерке оставили. Или подобрали подходящее. Потому что нам в крематории выдали - заглянул в урну - кучку крупнозернистого пепла. Но Нина Михайловна по прежнему ничего не понимала, как жила, так и умерла - и существовала лишь в моей памяти, как неверующая. Далее - сдержанно переговариваясь, целая семья: отец и мать и два брата, слитно и смутно темнея. Это была моя семья, брюнет из них один, Изя - старший. И у мамы, помню, черные брови, как нарисованные. Но с каждым годом моя семья становилась все черней и обобщенней. Ее можно было принять за семью Марии и Марфы, многие так и делали. Но при этом возникал вопрос: если один брат - Лазарь, то кто же второй? Или просто в Библии о нем не упоминается. А сейчас Марфа была уже тут, и стараясь не побеспокоить Учителя, легко подхватила таз с водой и вынесла из барака во двор на солнце, которое было уже на излете, но все еще медлило над серыми холмами поселка. Хотела было выплеснуть в помойную яму . Но так вдруг захотелось пить! Мочи нет! Марфа оглянулась, как виноватая, и выпила из таза всю воду. Все выше и выше запрокидывая голову. Всю до капли. Поначалу вода была теплая, горькая и пахла полынью. Песок скрипел на зубах. Марфа сделала второй глоток. Вода определенно была сладка. Как козье молоко после вечерней дойки. Вода третьего глотка пьянила и туманила. Как вино, что пила однажды на свадьбе дяди. Оставалось в тазу совсем немного. Вода была холодна. Как из глубокого каменного колодца. И ломила зубы. Неподалеку - во времени - стоял голубой киоск. Несколько человек, не обращая внимания на Марфу и переговариваясь как переругиваясь, пили из больших кружек желтое пиво. Оно ясно отсвечивало и было больше похоже на лимонад или мочу. Ниже погонщик поил лошадей из колоды. Теснились в лощине в сумерках коричнево-черным горячим пятном. Далее над обрывом сидела за столом семья Кропивницких, на столе стояли чашки, заварочный чайник, хлеб, сахарница, бутылка водки РУССКАЯ. " Значит, приехал гость." - подумал я. Гости обычно и привозили спиртное. Хозяин Евгений Леонидович читал стихи из своей рукописной книжки: синий картон разрисован золотыми узорами. В семье кого-то явно недоставало и кто-то виднелся лишний на венском стуле. Недоставало Валентины. "И верно, она еще жива." - подумал я. А лишний - боком ко мне - сидел я. Оказывается, это я - гость, это я хотел пить, да так, что воссоединил в се6е и жажду Марфы и тех, что пили пиво у киоска, и фыркающих в колоду лошадей на исходе дня. А теперь сел вместе со своим Учителем Евгением Леонидовичем пить вечерний чай в каморке его двухэтажного барака, окно - вид на подмосковную осень, размыто желтело и лиловело. Над столом свисал с неба оранжевый абажур, просвечивающий в лучах запада. Марфа утолила жажду, и все в ней сразу улеглось, успокоилось. Будто совершив постыдный поступок рядом с жилищем, это строго-настрого запретил еще Моисей, быстро отошла к стене из белого камня. Ворота были отворены настежь. Чувствуя себя нечистой, Марфа блаженно зажмурилась на солнце, которое стекало в апельсиновую рощу, которую посадили после последней войны с арабами - на той стороне. Из дома пахло чесноком и горькими травами. Похлебка из козлятины в котелке нетерпеливо клокотала и звала хозяйку. Марфе захотелось, чтобы Он никуда не уходил, главное, чтобы день не кончался. И желание Марфы исполнилось. Для каждого из живущих. Для тебя - моего Учителя из Райцентра, где березовая роща темнеет над Долгими прудами. Ведь наш общий Учитель никуда не ушел, сопровождает каждого и встречает там, за порогом, где для живого все кончается. Все мы так близко друг от друга - во времени и пространстве. На расстоянии оклика. И наш день бесконечно близится к закату.
О ком еще думать, тем более - день рождения, и книга его стихов, одно из первых изданий - красно - черный Лисицкий, середина двадцатых, лежит на столе целую неделю. И вчера о нем думал, на дачу которого - еще не сошел снег - я приехал, на повороте снегу было так много - глядя как буксует, как буксует, утопив свои колеса в снегу и песке, предыдущая машина, я отпустил такси и пошел по переулку пешком. Я шел вдоль штакетника, по привычке разглядывая первую в ряду,- с виду она казалась нежилой, даже стекла мертво поблескивали. Там березы качали длинными хлыстами - и сосны. Теперешний хозяин был, видимо, в отъезде. Березы над крышей и сосны... Из трубы шел дым. Там затопили камин. Нет, подумал я, хозяин, наверно, дома. Не случайно поселился здесь тот, кто владел ею теперь. Мысленно увидел. На втором этаже мастерская. Обширный чертежный стол, всюду разбросаны наброски, рисунки, черновики стихов, нацарапанные крупным корявым почерком. В дальнем углу холсты и картоны, составленные стоймя. Нет, подумал я, хозяин дома. Вот он, живой поэт - сосед умершего, в расстегнутой долгой шубе стоит на крыльце и, театрально подняв руку, приветствует меня. Почему-то время замедлило свой ход, или просто руку он долго не опускал, во всяком случае, все выглядело постановочной фотографией.. ( Фотография пожелтелая, наклеенная на серый картон ). Весенний день. Возле террасы с темными стеклышками стоят - молодой Маяковский, серьезный, в дурацком цилиндре - даже набекрень, и тоненькая Ахматова, в белом, длинная нитка бус до пояса, смотрит снизу вверх на него, как на великана. Они разговаривают. Все фотографии обычно говорят. Но эти как бы поддразнивают друг друга. -Что же вы, Анна Андреевна, все - стишки, не надоело? -Не хамите, Владимир Владимирович. Уверяю вас не умеете вы, не идет вам это фанфаронство, и ваш идиотский цилиндр снимите. Не стесняйтесь быть поэтом. -Вы - красивая. Хотите наизусть - всю вашу "Белую стаю"? -Верю. А знаете, что напишут? Маяковский и Ахматова недолюбливали друг друга и не встречались. Я уже подходил к соседней калитке, на которой была фанерная табличка: МУЗЕЙ. Буквы были нарисованы выпукло, как объемные. Я попробовал букву М. Оказалось, действительно, - деревянная буква кубиком. Я хотел ухватить и оторвать от фанеры следующую. Но буква У была нарисована. Тьфу! Обманщики. Несколько иномарок стояли в глубине возле дома, не говоря о двух машинах у калитки. Может быть тоже эти настоящие, а там, в глубине - нарисованные, почему-то подумалось мне. Наверно, потому что все эти черные машины были одинаковые для меня, как буквы. "Приехали". Хотя кто приехал, я не знал. Во дворе под соснами курили несколько во фраках и черных платьях - музыканты. Черное на заснеженном дворе сразу привлекало взгляд. Дальше в белом сумеречном под соснами следующая кучка в фраках, курили. Наверно, тоже - ближе ко мне настоящие, а дальше под соснами - нарисованные, как и сосны, впрочем, декорация. Почему бы нет? Видел я такие обманки на зданиях Парижа. Музыканты в черном перекуривали на сумеречном снегу возле дома. Сразу приблизилось. Они шевелились, жестикулировали - все были вроде настоящие. Меня догоняла распахнутая шуба. Такая седо-бурая курчавая, настоящая фактурная живопись. Хозяин окликнул меня, оклик был глубокий фактурный, может быть тоже нарисованный. Я остановился. В дом мы вошли вместе: шуба и дубленка. Еще на улице я случайно прикоснулся к закурчавившемуся рукаву шубы. Но вместо енота моя ладонь ощутила плотную фотографическую бумагу. Я не поверил себе. В доме нас ждали. Из внутренних комнат доносились звуки фортепьяно и женское пение. Голос был свежий и профессиональный, он обладал той деревенской сочностью и глубиной, которая обнимает и целует и сразу входит с тобой в такие близкие отношения, как будто ты родился в соседней крытой соломой хате. Украинский голос. Голос разжимал свои звенья: такой упругий удав на темном сеновале - движения и броски внезапные и грозные. Мы протиснулись между публикой и вошли в комнатку, половину ее занимало раскрытое фортепьяно. Остальные, в основном пожилые женщины на стульях, были плоскими и жались к стенам. Зато висевшие на стенах картины и эскизы казались более значительные и настоящие, чем все кругом.. Этюд ( картон, темпера ). Кудрявая головка: полу - ребенок, полу - девушка, написан как-то по ученически, но живой до невероятия. Кажется, от неумелости такой живой, хотя написан, видно, что в начале века: гимназический стоячий воротничок чуть намечен. Видно, кроме общей готовности к лучшему и детских преходящих огорчений ничего нет в этих широко раскрытых глазах, в этой кудрявой головке. Случайно уцелевший эскиз. Как я и думал, певица была в черном. Певица была в черном, низко открытом платье. Она стояла у фортепьяно, за которым, опустив руки на клавиши, сидел лысый аккомпаниатор, и все в ней еще звучало, как гулкой виолончели. Я, стараясь не привлекать к себе внимания, протиснулся сзади и быстро провел ладонью сверху вниз по ее спине. Так и знал. Вместо теплого смуглого тела и плотно натянутого шелка под рукой кругло проехало полированное дерево. Поэт в распахнутой шубе подошел к окну и попытался распахнуть раму, медные запоры не повиновались. Импровизируя, поэт распахнул форточку и прокричал приветствие публике снаружи. Оттуда прокричали в ответ. Поэт сосредоточился - и совсем другой, эстрадный, стал выкрикивать свои стихи в раскрытую форточку. Что там слышали стоящие на снегу между сосен! В Америке они бы слушали, не вылезая из своих автомобилей, лишь опустив стекла. Они слушали и хотели слушать знакомый голос, эдакую музу на котурнах, летящую к ним из открытой форточки. Стихи его в общем знали и помнили - и были заранее в восторге (между сосен в сумерках маячило отражение зеленой лампы), стоя на холоде возле дачи, где некогда жил и писал покойный. Некоторые только что выскочив из его романа, одетые совсем не к месту, как из старой пьесы Чехова, растерянно стояли поодаль под соснами. А живой поэт, распустив губы, все кричал в форточку, стараясь докричаться и до них. Его стихи казались объемными и большими. Невнятными кусками стихи располагались по комнатам, сжимаясь в трубку, проскакивали сквозь форточку наружу, и там между сосен разворачивались, распускались ноздреватой губкой и повисали бумажными облаками. Я прикоснулся к одному куску застрявшему в дверях. Стих сжался туалетной бумагой, с пальцев закапало на паркетный до бела вымытый пол. Странно, но ничего в руке не осталось. Набросок ( бумага, уголь): На углу 6 авеню и 42 улицы стоит поэт в платке с огурцами, повязанном на голую шею. Светлый пиджак был широко распахнут. Поэт не то улыбается, не то гримасничает, не одобряя длинный, как траурный поезд, кадиллак, проезжающий сзади по 42ой. Сам рисунок в духе умеренного кубизма.
Натюрморт ( холст, масло). На фоне окна на дачном некрашеном столе почти посередине - глиняная крынка, из которой выходит горой и торчит со все стороны роскошный букет полевых цветов. И хотя написан весь очень импрессионистично мазочками, все лютики и колокольчики видны - каждый в отдельности. А за окном в высокой траве - те же лютики и колокольчики, только на воле. И что-то есть в сюжете картины, что забыть невозможно. Не видел я такого прежде.
Я хотел схватить его за рукав шубы: хватит! напрасно! не надо! Но пальцы мои опять разъехались на фотографической блестящей плоскости. Рисунки и наброски в одной рамке (карандаш, бумага верже). Два солдата времен первой мировой отдыхают, видимо, беседуя, ружья мирно лежат рядом. Угловато - кубическое лицо совсем юного прежнего хозяина дачи, уродливо - красивое, крупные губы, тяжелый и гордый подбородок, как у лошади. Ниже - виньетка в стиле модерн-арт.
На крыше от чердачного окна до антенны протянуты бельевые веревки. И между домами - от балкона к балкону. Везде развешаны простыни, пододеяльники, вообще -постельное белье, кальсоны, майки. И снова - постельное белье, кальсоны, майки, сорочки, рубашки. И опять ближе к земле - голубые призрачно кальсоны, оранжевые майки, которые кажутся черными, рубашки в полоску и просто белое - нежно светится под луной. Как тогда ночью на юге. Или это были белые поля душистого табака - вплоть до здания военного санатория. На мне было новая с лавсаном рубашка. И прикасаясь, стеклянная ткань царапала мою свежезагоревшую спину - лопатки. Грудь тоже, я знаю, покраснела, и все начинало саднить и болеть. Я лихорадочно ждал. Сейчас появится, сейчас. Всего было слишком много: южного солнца в упор, гремящего моря, кислого вина в квасных кружках, всякого, в основном, приезжего народа, оглушенного всем этим, но женщина была одна. От ее волнистых волос пахло так, что все душистые табаки и даже зеркальная луна меркла. Она давно пришла. Я обнимал ее, где и не мечтал. Все было нежное, как сливочное масло. Она коротко и негромко вскрикивала, видимо, днем тоже обгорела. И чайки с берега ей отвечали. Очень мешала грубая мешкообразная юбка, белые трусики не очень мешали, и руки мои, руки ее в этой любовной борьбе двух спрутов давно праздновали свое торжество. А я все еще ждал ее. Посматривал на отцовские медно-золотые часы. Решил, что она у ворот, и было направился туда. К поблескивающему морю. Нет, она была со мной - подо мной на боку, сверху осыпались на нас светящиеся лепестки шиповника, и явно опаздывала. Так и не пришла. Обои: на темнокоричневом фоне декоративные
золотые ветви круглятся и раздваиваются, заканчиваясь золотыми бутонами. Белье треплет ветер. Не знаю, сохнет ли белье под луной, но, кажется выпуклости и впадины, проступающие на нем, рисуют человеческие фигуры. Темное девичье лицо с белыми впадинами глаз обозначилось. Острые груди и плоский животик. Длинные лядвия, колени. Темный пропечаток лица вглядывается в ночь. А внизу под балконом обвисшей простыней, напоминающей человека в плаще, обозначился незнакомец. Как любой незнакомец, он был привлекателен и декоратив- но криминален. Еще одно темное - длиннее - женское проявилось Туринской плащаницей. Повернулось, смотрит большими белыми. Простыня, халат, сорочка, пододеяльник, наволочка, босые ноги... Смотрю на твои босые загорелые - ты протянула их по песку к морю. Между тем на ногах белые босоножки, чтобы не мочить обувь, поспешно сдергиваешь их и ставишь на песок повыше. Мы с тобой в краю непуганых нудистов. Хотя однажды на катере приехала местная милиция, и всех увезли на материк, чтобы там взять штраф. Но тем и ограничились. И теперь - сквозь высокую траву и кусты репейников здесь всюду просвечивает нагота, обычно, семейная. Нет, хотя бы босоножки скинуть надо, дать отдых ногам. Ты ставишь свои синие пластиковые рядом со своими белыми туфельками Золушки. И разминаешь пальцы ног, купая их в песке. Я тебя зову купаться, но ты хочешь еще полежать. Укладываешь меня рядом на свою голую руку. Голова моя находится низко, и мне видны твои аккуратные ножки - одна на другой - в летних легких ботиночках. Скорей долой! Я встаю на колени, быстро расшнуровываю каждый, что мне дает право поцеловать твои ступни. Ты облегченно вытягиваешься на песке. Я приникаю к тебе во всю длину твоего тела. Желание толчками через бедро, предплечье, плечо - от меня к тебе, от меня к тебе... Но вокруг нудисты! Хотя к матери всех нудистов! "Погоди", - говоришь ты и снимаешь с ног тапочки. Ты не спеша ставишь их на песок - выше головы, там уже стоят три пары. Ты протягиваешь мне руки, закидываешь их за меня далеко-далеко за край моря. Там на скалистый длинный мыс Хамелеон, который краснеет от нашей смелости, хотя мы не нудисты - на мне плавки и ты в купальнике. Да, забыл сказать, это было смешно, как ты подняла вверх свои высокие стройные в красных туфельках. Пиратская шхуна - на зависть всем нудистам! Мне было, правда, не до того. Но глаза внизу смеялись - и я оглянулся. Обои: на светлоголубом фоне разбросаны
мелкие анютины глазки и цветной горошек. Быстро перешурудив ряд простынь, что-то проскочило по веревке между домами, ринулось к антенне. Противно завопило влюбленным котом. Из-под края пододеяльника - четыре босые ноги, шесть ног затанцевало на рифленом железе. Там, где встретились облики, возникает и расцветает бледной орхидеей кипение простынь и пододеяльников. Так сплелись и бурлят под покровом волнующихся простынь, будто и впрямь надеются зачать маленького призрака постельного белья. Постепенно висящее на веревке балаганным занавесом успокаивается. И становится видно: пододеяльник, нежно лунные кальсоны, красная майка, стекающая вниз, майка желтком, наволочка... Темные лица разглаживаются, исчезают. Заметнее присутствие жильцов, плотские, обыденные, спят за стеклами. Спят за стенами. Но даже сны их, витая во дворе, все утяжеляют и делают конкретным. Наволочка, наволочка, рубашка в полоску, простыня с дыркой, и эта цветная посеклась, старое ветхое постельное белье с их кроватей. Только кошки противно вопят на крыше. Господи, это кричишь ты. Злобно ощерясь от нетерпения, ты срываешь с себя рубашку, пуговицы лифчика не хотят расстегиваться - и я тебе плохой помощник. Выскочили твои налитые, сейчас они растекаются, кажутся огромными - соски выросли смотрят наивно коричневыми детскими сосками. Как все это там умещалось и ты ходила на службу и по коридору в буфет? А теперь они развалились в стороны, как половинки разрезанной дыни, уступая моей груди. Ты так кричала. Нудисты, вероятно, сошлись сюда и стоят над нами, созерцают. Поднимаю голову: зорко смотрят. Что это? Небо. Что-то проскользнуло между нами - серебренная змейка. Одним движением ты снимаешь цепочку - и она скользит, исчезая, в песок. Все мешало. Свисало, ерзало, терло. Хотелось скинуть все. Если бы это было возможно, я бы сдернул с тебя длинные прямые волосы, ногти с ног, отодрал от лица широко развернутые губы, вынул хребет изнутри, сам все отдал, - и так единым мясистым комком мы бы катались и выли от наслаждения и боли. Обои: кремовые почти белые, рифленые
полосами вдоль, с голубоватым оттенком. Если приглядеться, то замечаются
некая отпечатанная рябь - узоры сверху вниз в виде декоративных
еловых лап. Ночь бледнеет, задувает холодный ветер. И будто ледяной трепет сладострастия проходит по висящему белью. Становятся заметнее, что белье старое рваное - и пятна не отстирались. Или оно так и сохнет намоченное в корыте и не стиранное. Длинный в цветочек обвис, внизу обозначилось пузо, беременный пеньюар. Рваная полосатая рубашка с плеча здоровяка и пьяницы вздулась мышцами. Байковый халат сгорбился на двух прищепках старушонкой. А те, которых они репетируют, за кирпичной стеной? Становится слышно скрип и хруст. Перед тем как прозвенят будильники, там в кроватях ворочаются толстые, костистые, седые, со сбившимися за ночь волосами, их груди, растекающиеся выменем, ноги с круглыми икрами - деревянные балясины дач и ножки дачных фортепьяно, корабельнобедрые, непомернообъемнозадые, не пробудившиеся, лезут друг на друга - ящер на корову - краковские колбасы утопают в жестких половых щетках. Мы выползли из моря и, остывая, все в блестящих каплях, лежим игральной картой - головы в разные стороны… Я трогаю тебя, а ты - меня. Вспыхивают огненные круги перед глазами - и медленно угасают, хочется пить. Игральная карта: дама - валет, если бы была такая, чувствует себя отброшенной в сторону, отыгранной. Над нами сидят большие игроки: ОН и ОНА. Все это время они играли нами, они созерцали, как эта странная карта корчится на песке. И получали высокое удовольствие и оба были в выигрыше незримые нами. Мы задыхались от пожирающего нас желания, нудисты наслаждались своей разумной свободой, а это они, любопытствуя, переворачивали нас на спину и шевелили прутиком, как насекомых. Обои: старые с желтыми квадратами - следами
когда-то висевших картин, с рыжими следами гвоздей и клопов, кое-где
полуотодранные, вздувшиеся, почти потерявшие свой цвет и узор. В
темных точечках. Сразу не скажешь, но и потом - тоже не скажешь. Белью скучно заглядывать в эти слепые полузеркальные окна. Хотя в одном - поднялась и приблизилась непомерно длинная фигурка ребенка в ночной рубашке. Девочка глядит, как в четком предутреннем свете мужская рубашка разворачивает, раскрывает, как обертку, свои белые завитки до пустой полутьмы, которую тоже разворачивает и разворачивает - и единым порывом ветра уносится прочь. И твои воспоминания тоже летят в светлеющуюся и все более обозначающую се6я пустоту. - Вместе с ошметками обоев.
Я люблю всех. ( С точки зрения Жизни, конечно.) ( точки зрения Смерти.) Я ко всем равнодушен. В широком тазу размешивать палкой синий сарафан, куски неба, бровь и бойкий девичий глаз, пятна лужайки в золотистых лютиках, полный месяц, вообще - нечто невообразимое, яркое - забыть невозможно. Я люблю себя. ( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти.) Я себя отрицаю. Потерпи. Чтобы все стало цельным, требуется время. Нет! Не утерпел, выхватил из посудины. И все пошло, поехало - такими слипшимися резиновыми нашлепками. Люблю пить разные сладкие и кислые напитки, горькую водку и есть разные вкусные продукты и блюда. Если голоден, ем и невкусное, которое на это время становится вкусным. Если очень голоден, ем все подряд. ( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти ) Люблю извергать из себя то, во что превратились напитки и еда в моем еще живом организме. Смерть работает во мне, она извергает распад и ненужное из меня в землю. Пьяный прохожий слипся с темнотой. Девушка слиплась со скамейкой, полым стволом полу - высохшей оливы и чугунным фонарем. Я люблю обнимать, целовать и осязать своей кожей , ногтями, небритостью, всем, что я есть, даже небом, гортанью и мыслями женщину и ее внутренности, с которой мне хочется делать это. ( С точки зрения Жизни.) (С точки зрения Смерти.) Я люблю только извержение своего семени, хочу удержать себя на краю, но меня уже нет. Дверь бара слиплось с мокрой спиной пьяницы. Оттолкнувшись от нее - и оказавшись там, оплеснутый красным светом, он повалился за залитую ликером и вином стойку и прилип к ней, не в силах сказать ни слова. Я люблю топать землю, любоваться на всякие красивые пейзажи, забираться на холмы и горы и смотреть оттуда на синее море в белых барашках, которое круглится куполом. Я люблю полевые и лесные цветы и маленьких быстрых насекомых, кроме комаров.( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти.) Люблю лесные пожары, когда пылают сосны всем скопом и огонь бежит двумя путями: поверху, пожирая листву и хвою, и понизу - по кустарнику и траве. И никогда не угадаешь, когда пламя перескочит сверху вниз или наоборот. Городской человек, люблю смотреть в ночи, когда горит какое-нибудь здание - и в низких тучах пожар отражается жуткими завитыми пламенами. Собака слиплась с куском колбасы на желтой витрине буфета и свежим ночным куском неба. Черные усики - музыкант прилип к саксофону и радуется сам не знает чему, но скорее всего тому, что он изображен в пяти лицах на афишах, которые накрепко приклеены к уличному щиту. Люблю поспать и хорошенько выспаться, чтоб голова не болела. ( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти.) Хорошо бы спать вечно. Худощавый черноватый юноша тщетно пытается подойти к милой девушке, но не может отлепить свои ноги от поверхности моря, волны выкручиваются трубами и тянутся к подошвам. Тем более на щеке прилипла четвертинка водки. Не люблю болеть и умирать. И когда я понимаю, что начинаю уплывать во тьму и беспамятство, из всех сил сопротивляюсь этому. Температура у меня поднимается. Мне дурно, больно, но домашние сходятся к моему ложу, мы все вместе держим оборону - и я счастлив. ( С точки зрения Жизни.) ( Но с противоположной точки зрения.) Умирать - это благо. Главное успокоиться и отдаться течению, А оно несет все быстрее и быстрее - под уклон. И не заметишь, как проскочил границу, теперь уже не повернуть, не вернуться - и все из тебя улетает... Рукав синей дымки оторвался от девушки вместе с рукой и повис на месяце. Ты будешь жить вечно, никогда не умрешь. ( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти) Едва родился, уже умер. Пластиковая реальность более наглядна и реальна, чем клеенчатая, например, или кубическая, чем сама Жизнь, которой почти не осталось. А Смерти - ее присутствия, даже в виде марли, я не чувствую. Поэтому не все ли равно, какие картины и в каком материале мне представляются сейчас, которого скорей всего нет. Только ощущение, что все это липнет, липнет... Смерть - это опустевшее здание, а сколько там всего было! ( С точки зрения Жизни.) ( С точки зрения Смерти.) Смерть - это свобода. А запах дешевой пудры и нарисованных губ прилип ко мне и преследует меня всю жизнь до.... Жизнь и Смерть постоянно борются друг с другом. С переменным успехом. Потому что если бы победила Жизнь, во-первых, я бы сейчас не умирал, а вселенная раздулась бы от бесконечного изобилия и лопнула. А если бы победила Смерть, все бы в космосе замерло, остановилось. Потому-то Всевышний и запустил эту машину: И снова налипает на стекло осень кленовым листом, расплывается оранжевый свет в одном из окон пятиэтажного здания по улице Врубеля. Там семья в сборе, что-то празднует, на белой скатерти - длинное блюдо, почти море, где размахнулась фаршированная щука и застывшем липком соусе, почти живая, и она выполнит почти все наши желания, которых почти не осталось. Только вот - маленькие пластиковые воспоминания. Жизнь и Смерть, тьма и свет, время и вечность.
1. ВЕЧЕРА НА ХУТОРЕ В театральной уборной, похожей на сельскую парикмахерскую, актер в черном трико. Он готовится к выступлению: стоя, смотрит в зеркало. Жена его прикалывает бумажные этикетки к трико. На грудь она привычно прикрепила надпись: ГОЛОВА. Артист посмотрел вниз через подбородок, одобрительно кивнул. На живот она приколола этикетку: ЛИЦО. И дальше почти машинально: на пах - ЖЕЛУДОК, на правую ногу -ЛЕВАЯ РУКА, на левую ногу -ПРАВАЯ РУКА, на спину - УСЫ, на довольно объемистый зад - УЛЫБКА. Когда артист вышел на дощатую пыльную сцену с косо падающими сбоку из зала столбами солнца, внизу серьезно стали обсуждать: -Смотри, где усы носит! -По новой городской моде! -Гляди, что на жопе у артиста написано! -Зря писать не будут, значит, он жопой улыбается. -А моя жена тоже может. Улыбались. Прищуривались. Никто не смеялся. Не будем описывать цирковой номер, который показали бродячие артисты областного цирка. Несколько нехитрых фокусов, потом она забралась в фанерный ящик, а он благополучно распилил ее пилой, позаимствованной у хозяйки. Опилки летели на первый ряд. В зале никто не смеялся. Наконец артист стал крутить колесо, причем так быстро, что надписи стали перемещаться по телу. И в этом вихре казалось, они занимают свои обычные места: ЛИЦО - на лице и так далее. Там они и остались, когда он закончил свой номер. А затем белые бумажки, как голуби, сами слетелись в руку артиста. Никто не аплодировал и не смеялся. Даже обидно. Артист и его помощница поскорее раскланялись, он повернулся спиной, собираясь уйти. -Гы! - произнес пастух в первом ряду. Артист недоуменно обернулся. Смеялись все. Все громче и громче. В уборной жена повернула мужа задом к зеркалу. На заду белела забытая надпись: УЛЫБКА. Когда бродячие цыгане районного масштаба собирались свой нехитрый реквизит, из зала несся грохот. Когда они отъезжали в газике по песчаной размытой наискосок улице, белый облупленный куб клуба трясло от хохота. И еще долго в том селе вспоминали: -Улыбнись, Макаровна, всей жопой, как артист улыбался! -Сейчас я тебе так улыбнусь! Рогачом улыбнусь! - обижалась. А парни девушкам и девушки парням запросто улыбались на вечерках. Спустят джинсы или поднимут юбку - и стоят, обратясь задами друг к другу, улыбаются. По новой городской моде.
2 В МОРЕ СЛОВ Море слов. Слова рядами двигаются туда и сюда, как пила. В условном небе дуют сумасшедшие ветры, кое-где обозначаясь огненными барашками. Среди слов тонет человек с газетным корабликом - шапкой на голове. Похож на моего отца, только почему смуглый? Кажется, он из моего желтого сна. В море слов мой смуглый молодой отец, по-видимому, оказался впервые. В отчаянии он хватается за первые попавшиеся слова: ДОМ, ДЫМ, ЯБЛОКО, РОМАШКА... Нет, не держат на поверхности. Слишком реальны и слишком многие за них хватаются. Бумажному кораблику попалось слово ЛЮБОВЬ. Схватил, даже выскочил из пучины и унесся в небеса. Какое упругое! Неожиданное! Несет! Недолго он торжествовал. Свирепым пламенем занялось на сумасшедшем ветру слово ЛЮБОВЬ, сгорело вмиг! Мой отец в тлеющей газетной шапке обреченно опускается в море, в море слов. Сколько здесь газетных, чужих, как бы нечеловеческих! Например, ЭСКПРОПРИАЦИЯ. Какое заманчивое! Уже один раз оно хорошо поработало в России. Но где осталась эта Россия? Не в другой ли реальности? Отец было потянулся к непонятному слову. Но его охранял военный в фуражке с синим околышем, рука - на кобуре. -ЭКС! - скомандовал военный. -ПРО... - хотел объясниться отец. -ПРИ! - прикрикнул на него охранник и ловко выхватил наган из кобуры. -АЦИЯ. - поднял руки отец, и мгновенно стал тонуть.. Отплыл поскорей туда, где погуще. Где МАРЕВО, ЗАРЕВО, ВАРЕВО - вообще литература. И встретилось там невиннейшее слово ЭКСПЕДИЦИЯ. Выскочил из пучины ПИСАТЕЛЬ в чиновничьем мундире, как закричит: мое! С великим не поспоришь. Даже за пустое плоское слово ОДНОЗНАЧНО уцепилось несколько плюгавых личностей и депутат Государственной Думы. Не говоря уже о слове ВОЛНИТЕЛЬНО. Просто на занавесе нарисовано: занавес волнуется, а зрители - нет. Не за что ухватиться газетному кораблику. А слова так и пилят по ногам, по груди - туда и сюда ходят со свистом. И тогда моему желто-смуглому отцу ( уж не китайцу ли?) попалось круглое детское слово ЧИЖИК - ПЫЖИК, отец вцепился в него изо всех сил. Такое пустяковое! А прекрасно держит на плаву и даже в некотором роде - путеводитель: буек с желтым огоньком. Слово оказалось единственным, которое принадлежало ему. Не птичка, не памятник новейшего времени известной песенке в виде бронзовой птахи под мостом на Фонтанке. Чижик - пыжик - деревянная заостренная с обоих концов палочка, которую мы лаптой вышибали из нарисованного на земле квадрата.
3 ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ Среди подтаявших снежных пластов на черной земле в московском дворике появляется несколько молодых человек в черных свитерах и куртках. Они недружно поднимают плакат: ГРАЧИ ПРИЛЕТЕЛИ. То один, то другой грач тянется носом и пытается клюнуть плакат. Особенно хорош длинный носатый в черной вязаной шапочке, облегающей бритый череп. В стороне эту акцию снимает грач - фотограф. Мимо идет нормальный весенний текст. Девушка -ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫЙ ЗНАК. Молодой человек в берете -ТОЧКА. Старушка - ВОПРОСИТЕЛЬНЫЙ ЗНАК. Старик, который пытается держаться ВОСКЛИЦАТЕЛЬНЫМ, но то и дело сгибается ВОПРОСИТЕЛЬНЫМ ЗНАКОМ. Каждый знак препинания, походя, бросает банку, пакет, бутылку. Быстро вырастает помойка. Целая цветная гора.. Грачи сердито переговариваются. Грачи переворачивают плакат. Теперь он гласит: ГРАЧИ УЛЕТЕЛИ. Молодые люди в черных свитерах быстро, как по команде, покидают двор. Грач - фотограф летит за ними.
|
|||||||||
 |
